Жан Марэ: О моей жизни (1994)
Глава 22. (страницы 311-314)
(Перевод Натэллы Тодрия)| страница 311 |
Квартира моей матери достойна жилища «Затворницы из Пуатье». «Заколдованная» ванная комната моего детства одержала победу. Во всех комнатах на стенах кнопками приколоты мои фотографии и снимки, вырезанные из газет и журналов. За тридцать лет ни одного ремонта. Занавески и обивка на мебели рваные, заштопанные, заплатанные. Почти все стулья и кресла продавлены. Коробки, картонки, обёрточная бумага валяются где попало. В шкафах всевозможный хлам. В бывшей спальне бабушки навалено столько барахла — его не взял бы ни один старьёвщик, — что там с трудом можно передвигаться. В стенные шкафы Розали засунула пустые консервные банки, пробки, шпильки, гвозди, разбитую посуду, газеты, бумаги. Всё это сберегается под предлогом, что может пригодиться, хотя никогда не употребляется. Пыль толщиной в несколько сантиметров и такая плотная, даже трудно поверить, что это всего лишь пыль. Я вынужден сражаться, чтобы выбросить всю эту рухлядь. Розали вцепляется в какие-то явно непригодные предметы. «Только не это! Не это!» — кричит она. Приходится заплатить старьёвщику, чтобы он забрал всю мебель.
В Марне комната, которую я приготовил для Розали и куда она не разрешала никому входить, быстро превратилась в новую свалку. А я с такой нежностью обставлял её. Стены обиты голубым муаром, гардины того же цвета с подкладкой из тёмного сурового полотна. Терракотовый камин с доской из синего с белыми прожилками мрамора на двух сфинксах. Мебель из светлого дерева стиля «Карл X» на голубом ковре.
Каждый день я видел, как моя бедная Розали превращается в женщину, с которой, не будь она моей матерью, мне не хотелось бы быть знакомым и которую, тем более, я не мог любить. Она была ещё красива. Странная вещь: выходя из своего грязного убежища, она была безукоризненно и не без кокетства одета.
| страница 312 |
Её скупость распространялась только на себя: живя здесь, она от многого отказывалась, потому что не хотела увеличивать мои расходы. Меня, всегда расточительного, это огорчало, часто выводило из себя, потому что приобретало у неё форму жертвы.
Во всех магазинах Марна она заявила, что если её найдут мёртвой, должны знать: её убил Серж. А Серж по-настоящему любил Розали, он даже содействовал моему решению уговорить её жить со мной.
Позднее, когда в моё отсутствие произошёл несчастный случай, именно Серж спас её, дежурил все ночи в клинике у её постели. После этого она не называла его иначе, как своим спасителем.
До сорока пяти лет я никогда не был судьёй своей матери.
Однажды вечером после одной из бурных и несправедливых сцен, которые она так часто устраивала, я дошёл до точки и, как всегда, не знал меры. Мысленно я просмотрел её жизнь. И был ошеломлён, когда понял, что всю жизнь Розали лгала, обвиняя во лжи меня, никогда не говорившего ей неправды.
Нет, один раз я солгал ей, когда она потребовала, чтобы я поклялся своей головой, что у брата не рак. Я поклялся, но когда она стала настаивать, чтобы я поклялся и её жизнью, сказал ей правду. Значит, не сумел солгать до конца. Отказался от лжи во спасение. После смерти Жана она сказала:
— В глубине души ты предпочёл бы, чтобы умерла я, а не Жан Кокто.
Я ответил: «Да», и тут же добавил: «Я сам предпочёл бы умереть вместо него. Мы с тобой ничто по сравнению с Жаном».
Что сделала она для того, чтобы помочь мне в жизни? С ужасом я осознал, что, несмотря на её глубокую, хотя и деспотичную любовь, она не только не помогала мне, но всегда толкала на неверный путь.
| страница 313 |
Должны ли мы любить мать, невзирая ни на что? Так я думал до сих пор. И вдруг с грустью понял, что больше не люблю Розали. Может быть, родители не должны ждать, что дети обязаны их любить, а надо заслужить их любовь и уважение. Словом, я убедился, что моя огромная любовь к ней прошла. Когда я сказал ей об этом, она не поверила. Ей тем более было трудно в это поверить, так как я вёл себя по-прежнему. Как и прежде, хотел сделать её счастливой. Увы! Она не могла, не умела быть счастливой. Больше того — она не выносила и окружающего её благополучия.
Когда много позднее я признался моей Жозетт, что не люблю больше Розали, она воскликнула:
— Если бы вы не любили, то не садились бы каждое воскресенье на самолёт, чтобы навестить её, и не справлялись бы о ней ежедневно по телефону.
— Жозетт, я уже не люблю свою мать и, когда она умрёт, не пролью ни единой слезы.
— Я вам не верю.
И всё же я продолжал молиться, чтобы она была достойна небес. Бог часто внимал моей мольбе, правда, иногда потешаясь надо мной. Не случилось ли это и на сей раз? Мать тяжело заболевает. Я лечу из Парижа на юг Франции, где она живёт в моём доме в Кабри. Она почти в состоянии комы. Её причащают. Вскоре она выздоравливает, но разум её повреждён. Я думаю о словах Иисуса: «Блаженны нищие духом...»
В Лионе, где я играю «Сирано», получаю письмо от Розали. Оно начинается словами: «Мой дорогой Альфред», потом исправлено: «Мой дорогой Жан». Альфред — имя моего отца.
| страница 314 |
Когда Розали была здорова, я получал от неё ежедневно по письму, иногда и больше. После несчастного случая она уже не писала, и моей Жозетт приходилось настаивать, чтобы она давала мне о себе знать. Она находилась рядом с ней, чтобы помочь Розали и по почерку выяснить, в каком состоянии она находится. Это Жозетт заставила её исправить «Мой дорогой Альфред», заметив: «Вашего сына зовут не Альфред, а Жан».
Было очевидно, что несколько строк в этом письме адресованы мне. Но потом она снова обращалась к своему мужу.
Читая письмо, я надеялся что-нибудь понять. Но, увы... Она подписывалась: «Твоя дорогая жёнушка, Анриетт Марэ».
Я звоню Жозетт и прошу дать матери возможность писать всё, что она хочет, в надежде узнать правду.
Когда мать была тяжело больна, Жозетт поминутно входила к ней в спальню. Я приехал в Кабри, и она рассказала, что, войдя как-то невзначай, застала Розали, разрывающую письмо, которое она только что написала. Увидя Жозетт, она торопливо засунула клочки бумаги в рот. (Это мне напомнило булавки у комиссара полиции.) Жозетт с трудом заставила её выплюнуть эти клочки, хотя Розали делала вид, что проглотила их. Жозетт сохранила их для меня. «Нужно, чтобы ты знал, твой отец...» И это всё.
Я застал Розали тихой, приветливой. Но её истинная натура быстро дала о себе знать. Возраст гипертрофирует и достоинства, и недостатки. Моя Жозетт, нежная и стойкая, была безмерно предана ей. Но отношение моей бедной матери, её злобность и несправедливость чуть не довели Жозетт до нервной депрессии.
Я не работал шесть месяцев, чтобы быть возле Розали. Я смотрел на лицо, искажённое её жизнью. Она с трудом владела своими деформированными руками, и я спрашивал себя, не знак ли это, не предупреждение ли?
Она умерла пятнадцатого августа. Я не пролил ни одной слезы. Только в этот день Жозетт поняла, что я сказал правду. Жозетт плакала. Это моя маленькая-сестра... Моя не настоящая, разумеется, сестра, потому что и на этот раз так захотела судьба.
| страница 310 | Содержание | страница 315 |