11. ВРЕМЕНА МЕНЯЮТСЯ
Оливье
В июне 1967 года начались съёмки «Больших каникул» Жана Жиро, талантливого человека, с блеском снявшего серию «Жандармов». Отец обожал с ним работать.
— Я в восторге, что снова встречусь с Жаном, вот уж повеселимся! — говорил он. — К тому же я по-настоящему обязан ему началом своей карьеры в фильме «Ни шиша!».
В первый съёмочный день я отправляюсь на студию «Булонь-Бианкур». Плеяда молодых актёров, приглашённых сниматься, открывает передо мной новые горизонты. Я буду делить с ними их заботы, участвовать в розыгрышах, которые часто оборачиваются новой формой юмора. Короче, предстоит работа со сверстниками.
Сценарий Жака Вильфрида сразу понравился отцу.
— Просто здорово делать фильм с молодыми актёрами и для молодой публики!
Нравились ему и сцены, которые должны были сниматься в Англии: он вообще любил английский язык.
— Говорить по-английски с сильным французским акцентом очень смешно!
Роль отличника мне предложил отец. Мы часто говорили о несносных первых учениках в классе, кляузничающих на своих товарищей. Я рассказал ему про одного моего однокашника, который каждую неделю показывал учителю естествознания свой гербарий. Он запомнил это и использовал, чтобы мой герой выглядел ещё омерзительнее. В первой же сцене, когда я должен расхаживать по просторному салону в ожидании отца, чтобы затем присоединиться к нему за столом, возникла проблема. Ослеплённый прожекторами, я никак не могу проделать это естественно. Шесть метров, отделяющих меня от него, кажутся непреодолимыми.
— Тут ты ползёшь, как улитка! — говорит он.
Или:
— Ты слишком опускаешь голову!
После десяти неудачных дублей отец просит оператора погасить свет.
— Пошли! Погуляем по декорации. Видишь, мы идём туда, потом возвращаемся, затем обходим все помещение. Теперь ты двигаешься совершенно нормально!
Включаются софиты, и он снова заставляет меня пройтись по комнате.
— Ну вот и хорошо! Скоро ты сможешь танцевать тут ригодон!
Постепенно мой страх перед пространством рассеивается. Но понадобится ещё десять дублей, прежде чем появится какой-то намёк на непринуждённость.
Отец успокаивает меня:
— Ты бы видел, как неловки были Делон и Бельмондо в своих первых фильмах! Им пришлось немало потрудиться, чтобы обрести нужную выправку.
Пока я зубрю свой текст, он мимикой показывает, как ведёт себя первый ученик, помогая мне тем самым лучше войти в роль. Но я чувствую себя ещё не очень уверенно.
— Ты должен повторять про себя: «Ну, что ещё мне скажет этот болван?» Это облегчит твою задачу.
С помощью подобных приёмов мне удаётся справиться с замешательством, но я отдаю себе отчёт, сколько усилий потребует моя роль.
— В нашей профессии надо выкладываться. Ты должен весь день думать о своей игре, даже в метро. Можешь придумать для себя ситуацию и закрепить два-три движения, две-три фразы.
Атмосфера на съёмках приятная. Луи отлично ладит с Жаном Жиро, а молодые актёры Франсуа Леккиа, Морис Риш и Мартина Келли восхищают его.
— Они уже достаточно овладели ремеслом, чтобы забавляться во время работы. Их присутствие в компании старых скучающих профессионалов вносит разрядку. Это напоминает симфонический оркестр, в котором иные играют с унылым выражением лица, явно только ради заработка, и им наплевать на исполняемое произведение. Кстати, я вспомнил пресловутый гэг из «Большой прогулки», который мне пришёл в голову ещё до начала съёмок. «Оркестр под руководством дирижёра, — записал я тогда, — исполняет знаменитое произведение. Музыкантам на это наплевать, они переговариваются, как восьмиклассники на уроке!»
Для съёмки на натуре сцены отплытия парусника мы отправляемся на берега Сены, в Мюро. Луи в этой сцене не занят. В отсутствие отцовского глаза я испытываю благодатное чувство раскованности. Мне кажется, что у меня выросли крылья, что меня взяли на этот фильм, как полноправного актёра. Моя игра становится более естественной, я нахожу нужные интонации, не забывая, конечно, преподанные в предшествующие дни уроки. В первой сцене Мартина Келли грубо сталкивает меня в воду. Мостик яхты имеет в высоту четыре метра, и каскадёр приготовился заменить меня на общем плане. Но, вспомнив о своих крыльях, я уверяю Жана Жиро, что сам могу прыгнуть, и это вполне устраивает оператора.
«Мотор! Начали!» Мартина хватает меня за шиворот и толкает через бортовое ограждение парусника. Я с громким плеском падаю в Сену, погружаюсь на пять метров в воду, задев попутно плечом якорь соседнего судна. Поднятый на палубу, понимаю, что легко отделался несколькими синяками. Очень довольный собой, рассказываю об этом в тот же вечер отцу.
— Я очень рад, что сделал этот трюк! Мой прыжок их всех устроил: был снят один только дубль.
— Конечно, устроил! Сейчас же позвоню Жану и отругаю его!
— Но ничего ведь не случилось! У меня остался только синяк.
— Никогда так не рискуй. Это не твоё дело. Профессиональные каскадёры часто погибают именно во время подобных простых трюков. Я запрещаю тебе так поступать! Сейчас услышишь, как я его отделаю... Алло! Жан? Как ты мог допустить, чтобы Оливье заменил каскадёра! Он мог разбить себе голову об этот окаянный якорь! Что?.. Мне наплевать, что он сам захотел! Просто удивительно, что никому не пришло в голову, как это опасно. Нет уж, думайте головой.
Подобные вспышки гнева, из-за которых он заслужил репутацию скандалиста, случались крайне редко, обычно они были связаны с мамой, братом или со мной. Он приходил в отчаяние, если его не понимали или когда сталкивался с отсутствием профессионализма, но в этих случаях замыкался в себе и не принимал никаких оправданий. Только в глазах его можно было прочесть невысказанный упрёк, а это было ещё хуже, чем если бы он наорал. Вспоминаю одну забавную сцену, хотя и забыл, когда это произошло. Во время съёмок на студии «Булонь» он, внезапно прервав работу, на целый час уединился в своей гримёрной.
— В чём дело, Луи?
— Раз вы не поняли, что именно меня раздражает, я ухожу!
Вернувшись на съёмочную площадку внёс ясность:
— Пока эта каланча в плаще будет на площадке, я не стану сниматься!
Речь шла о проникшем на съёмку чужаке, приглашённом кем-то из техников без согласования с отцом и с сигарой во рту презрительно наблюдавшем за происходящим. Понимая, что не может нравиться всем, отец страдал от отсутствия уважения со стороны тех, кто приходил на него посмотреть из чистого любопытства.
— Они заходят на часок посмотреть на шута, чтобы затем вернуться к своим серьёзным занятиям!
Отсутствие уважения к нему в повседневной жизни тоже выводило отца из себя. Он презирал всезнаек, полагающих, что талант — это простая сумма рабочих часов, которые и им позволили бы проявить себя, если бы только они получили такую возможность.
— В глазах этих весьма заурядных людей я неизменно читаю чёрную зависть, — говорил он.
В «Больших каникулах» были сцены, которые происходили в Англии, но мы их снимали в Ла-Бурбуле, в Центральном массиве, и на студии. Говорить по-английски, без малейшего труда прибегая к акценту, очень нравилось ему: ведь он играл героя, который в минуту праведного гнева забывает о правильном произношении. Зато в перерывах между дублями отец считал своим долгом произносить слова с почти безупречным британским акцентом. Он просил актёра Ферди Майна помочь ему совершенствовать свой английский. Позднее, в Лондоне, он будет брать уроки.
Дружеские отношения, возникающие во время съёмок, часто не имеют продолжения. Только старые друзья — супруги Дери приходили к нам в гости. Такие же тёплые отношения и взаимное уважение существовали у него с Мишелем Галабрю и Клод Жансак. Они иногда перезванивались: до скорого, встретимся на следующей картине. Отец часто ссылался на них, когда говорил о своей профессии:
— У Галабрю большой талант. Это настоящий театральный гранд. Если он участвует в фильме, я подписываю контракт с закрытыми глазами. К тому же он хороший товарищ, и я всегда могу на него положиться.
О Клод он говорил:
— Мы очень забавляемся с Клод. Она всё быстро схватывает. Нет надобности десять раз объяснять ей, что надо сделать, чтобы рассмешить зрителя.
Отец так уважал этих великих актёров, что почти робел перед ними. Он никогда бы не посмел вторгнуться в их личную жизнь, даже ради хорошей компании.
По окончании съёмок отец продолжал трудиться: наблюдать за поведением людей и природой, которая так вдохновляла его. Все свои впечатления о людях, ситуациях, характерах, репликах он записывал в блокнот. Эти записи предназначались для будущего сценария, который так и не был написан. Превращая ситуации из повседневной жизни в комиксы или мультики, он неизменно находил комическую сторону в любом событии.
По возвращении в Париж Луи принимает живейшее участие в монтаже, стремясь убедиться, что не потерян ритм картины.
— Зритель не должен отрываться от экрана, иначе потребуется десять минут, чтобы снова завладеть его вниманием!
Жан Жиро охотно шёл на такое сотрудничество. Другие режиссёры не всегда соглашались, считая, что только им принадлежит право сконструировать свой фильм.
— Если бы они понимали механику смеха, мне бы не требовалось наблюдать за монтажом. Но когда они искусственно ускоряют сцену или вставляют музычку в снятый план, становится не смешно.
По его мнению, предварительные просмотры не позволяли судить, будет ли фильм иметь успех у французов или нет. Он не любил присутствовать на таких просмотрах для избранных, полагая, что приглашённые слишком много о себе понимают.
— Эти сильные мира сего никогда не смеются от души. Им ведь надо сохранять достоинство. Мне же хочется увидеть реакцию настоящего зрителя, который покупает билет и приходит развлечься.
Мы с мамой организовывали его тайные посещения кинотеатров на Елисейских Полях, куда приезжали на первый сеанс так, чтобы зритель не знал об этом.
Заказанное накануне такси доставляло нас на одну из перпендикулярных Елисейским Полям улиц. Прибыв на место, я должен был как можно незаметнее предупредить кассиршу о приезде господина Луи де Фюнеса, что приводило персонал в большое волнение. Начинались переговоры между капельдинершами и директором о том, как нам войти, не будучи замеченными публикой, — вся эта подозрительная суета могла лишь обнаружить нас и всё испортить.
После окончания переговоров и покупки трёх билетов (ибо отец настаивал на оплате мест) я ждал, когда все зрители займут места, возвращался к такси и давал «добро» на высадку десанта.
Отец надевал летом каскетку, зимой шляпу и тёмные очки. Мы с мамой сопровождали его, как телохранители, до входа в кинотеатр и представляли директору. Теперь все бремя ответственности за осуществление нашего плана ложилось на его плечи. Начала фильма мы дожидались обычно в пустынном коридоре и там же вырабатывали план бегства после окончания сеанса.
В сопровождении капельдинерши нас наконец незаметно вводили в зал. Настроение зрителей уже при появлении титров радовало отца своей непосредственностью. Но для того чтобы он успокоился окончательно, следовало дождаться первого взрыва смеха. Тогда он расплывался в улыбке, подобно недостойному абитуриенту, увидевшему свою фамилию в списке принятых.
Во время событий мая 1968 года я заканчивал учёбу на частных курсах по подготовке бакалавров. Три года назад родители заставили меня покинуть католическое учебное заведение Сент-Мари де Монсо, где я остался на второй год в седьмом классе. Переговоры о том, чтобы перевести меня в восьмой, ни к чему не привели. Бунтарь по натуре, я не терпел замечаний некоторых священников, которые смотрели на меня, как на «папенькиного сынка». Один из них выгнал меня из класса, бросив вслед:
— Ковыряйте в носу где-нибудь в другом месте!
Отец поклялся, что разберётся с ним у директора, в прошлом флотского священника. Приглашённый к нему, он бесконечно долго ждал в приёмной. Спустя час, не выдержав, он сказал секретарше:
— Мадам, если директор не примет меня сейчас же, я сначала начну ломать стулья, а потом займусь вашей библиотекой!
Напуганный священнослужитель тотчас вышел к нему. Отец не дал ему произнести ни слова:
— Святой отец, я очень разочарован вашими методами обучения. К тому же вы невоспитанный человек. Я часто имею дело с деревенскими священниками и знаю, что они замечательные люди. А вы мне не нравитесь!
Он не мог стерпеть, что я страдаю из-за его популярности, хотя я никогда этим не похвалялся.
Во время майских событий отец мало интересовался волнениями в городе. Ему, впрочем, нравилось, что молодёжь выражает недовольство деятельностью политиков. Как и они, он презирал их за нежелание что-либо менять.
— Это горстка пустобрёхов! Они произносят речи, как плохие актёры. Им наплевать на свой долг!
Правда, его смущала начавшаяся охота на ведьм. Он не был согласен с тем, чтобы профессура университета, журналисты и даже хозяева предприятий платили за чужие грехи, и часто вспоминал ужасы террора времён Великой французской революции:
— Революция была необходима, но не такой же ценой! Для того чтобы человек мог высказаться, понадобился, оказывается, нож гильотины! Чик! Да здравствует Революция! Чик! Ещё одна голова летит в корзину! Чик! Простым людям весьма присущ здравый смысл, но они становятся чудовищами, когда их возглавляют безумцы!
Он имел в виду некоторых ораторов 68-го года, подозревая, что они далеко не так порядочны, как хотят казаться:
— Посмотри-ка на этого болтуна, который явно не склонен считать себя барахлом. Зато он, по крайней мере, хороший актёр. Ему удаётся выгодно продать свой товар. Уверяю тебя, он убеждён, что получит потом тёпленькое местечко!