6. ОТЕЦ ОБУЧАЕТ МЕНЯ ПРОФЕССИИ
Оливье
За время его карьеры — которая и сегодня вызывает столько толков — я слышал много неправды о характере отца и его отношениях с коллегами. Колюш> стал тому свидетелем во время съёмок картины «Крылышко и ножка». Нашлись люди, которые пророчили ему трудные дни рядом с этим стервецом, который, мол, уж постарается, чтобы партнёра всегда снимали со спины.
— Мне говорили, — рассказывал он, — «Сам убедишься, как непросто сниматься с де Фюнесом, он никому не уступит место звезды». Так вот, могу тебя заверить, что этот милейший человек, который всячески помогал мне проявить свои способности, потребовал, чтобы моё имя было написано на афише тем же шрифтом, что и его. Можешь сам в этом убедиться!
Некоторые ошибочные суждения объясняются вымыслом журналистов, меньше всего озабоченных тем, чтобы донести правду. Биографии отца из-за отсутствия добросовестных воспоминаний наполнены нелестными шаблонами. Сам он никогда не рассказывал о своей жизни или актёрской технике, в его редких выступлениях речь шла о фильмах и только о них. Поэтому я хочу рассказать о моём отце-актёре, опираясь на воспоминания, которые позволят его лучше понять.
В 1965 году он предложил мне сыграть несколько маленьких ролей в своих картинах, снимавшихся во время летних каникул. Он никогда ничего мне не навязывал, но считал, что воспользоваться такой возможностью не помешает. То, что я был сыном Луи де Фюнеса, облегчало задачу. Мне не пришлось клянчить роли, и я мог пользоваться бесценными советами отца. Мне часто говорили: «Очень трудно сделать себе имя, будучи сыном такого-то». Я так не думаю. Майкл Дуглас, Клод Брассёр, Венсан Кассель, Шарлотта Гензбур и многие другие доказали обратное. Их фамилии позволили им заключить первые контракты, а полученные от родителей советы помогли избежать многих ошибок. Неизбежные и, разумеется, неприятные сравнения продолжались недолго. Талант был налицо, и зритель охотно принял их, забыв о том, кто их отец или мать. Некоторые дети актёров не преуспели, потому что слишком верили в наследственность таланта и не прилагали сил, чтобы добиться успеха. Лично я достаточно сомневался в своих способностях, чтобы в конце концов выбрать другой путь. Решив пойти по стопам отца, ты невольно ставишь перед собой более высокую планку. Он научил меня главному — не лукавить, знать себе цену и не слишком принимать себя всерьёз.
— Другие актёры так и ждут, что ты споткнёшься на повороте, но, если проявишь себя хорошо, можешь понравиться публике. Истинный судья — зритель! — утверждал он.
Однажды я разговаривал с другом, пансионером «Комеди Франсез», о трудностях, которые подстерегают молодёжь на пути к успеху. Мы согласились, что не достаточно окончить актёрские курсы и вступить в небольшую провинциальную театральную труппу, чтобы на тебя там однажды обратили внимание. Не имея тех возможностей, которыми располагал я, этот актёр решил сначала поучиться в Парижской консерватории драматического искусства, чтобы затем пробиться в Дом Мольера, как называют во Франции театр «Комеди Франсез». Я имею в виду Бруно Пютцюлю.
Первый опыт съёмок в 15 лет у меня связан с фильмом «Фантомас разбушевался», а конец моей «карьере» в 22 года положил спектакль «Оскар» в театре «Пале-Рояль». Шесть фильмов, в которых я снялся за эти годы, позволили мне осознать поджидавшие меня трудности. Мне очень нравилось играть в комедии, но полученный опыт принёс больше страхов, чем радостей. А ведь я был обласкан режиссёрами и главное — отцом, который всегда меня поддерживал. Мне не пришлось трепетать перед теми, кто принимает решение: им ведь совсем не улыбалось осложнить отношения с человеком, который притягивал миллионы зрителей.
Первый съёмочный день. Я начинаю постигать азы профессии. Луи — я называю его так, ведь он сейчас мой партнёр, — конечно, старается в каждой сцене помочь мне побороть страх, рассказывая анекдоты и всячески ободряя. Так, впрочем, он помогал всем актёрам.
— Ну вот теперь все куда лучше, ты сыграл правдивее!
Он не перестаёт потешаться над теми, кто принимает себя слишком всерьёз:
— Смотри на меня, перед тобой великий актёр! Все глаза будут устремлены только на меня! Я вырежу все крупные планы других, чтобы остались только мои. Ведь я самый знаменитый актёр в мире!
Свои лучшие уроки я получил из его откровенных рассказов о профессии. Никогда не считая, что достиг вершины, он часто говорил о том, что иной раз приходится пересматривать свои достижения, а также рассуждал о стремлении к совершенству, которое считал для себя обязательным, дабы добиться пресловутой правдивости, способной вызвать смех.
В день боевого крещения во второй серии «Фантомаса» я вхожу в студию «Булонь-Бианкур» через артистический вход. У меня своя уборная, где меня гримируют. Я обедаю в студийном ресторане: это самый приятный момент, ибо до сих пор я проходил туда по приглашению. Теперь у меня своё место, как у настоящих актёров, с которыми я здороваюсь, обмениваюсь шутками. Благодаря моей фамилии я имею доступ в кружок известных лиц, приветствующих меня громким и уважительным «Здравствуйте!». Я пытаюсь разыгрывать при этом непринуждённость, присущую знаменитостям. То, что мне предстоит играть с Луи де Фюнесом, меня нисколько не смущает. Зато общение на съёмочной площадке с Жаном Маре и Милен Демонжо буквально парализует. К счастью, они терпеливы и милы со мной, что помогает мне побороть робость. Во время первой сцены в спальном вагоне я должен открыть дверь в купе и сказать нежно целующейся парочке, что одной любовью не проживёшь, пора, мол, идти обедать.
— Сыграть это совсем не просто, — говорит мне Луи. — Произносить банальные реплики, не будучи участником главного действия, ужасно трудно. Тебе следует, прежде чем открыть дверь, придумать какую-нибудь историю. Скажем, что ты уже долгое время смотришь на часы и начинаешь терять терпение или просто ревнуешь. Надо найти оправдание своему поведению. Иначе ты лишь пробубнишь свой текст!
Он рассказывает, как в начале карьеры снимался в пробах. Играть при этом правдиво было самой трудной задачей:
— «Мадам, кушать подано!» Вот и всё, что от меня требовалось. Постучать, открыть дверь и сказать это. Что оказалось совсем не просто. Приходилось включать воображение. Например, что дверь скрипит и я ищу причину этого скрипа. Внезапно перехватываю удивлённые взгляды моих партнёров, ожидающих, когда же я произнесу свою реплику. Тогда я разыгрываю растерянность, а это придаёт моим словам более точное звучание!
Приёмы, которым учит меня Луи, отличаются от уроков на актёрских курсах, однако он советует мне овладеть такими основами техники, как дикция и сценическое движение, то есть тем, чем сам никогда не пренебрегает. Каждый день я слышу, как он повторяет свой текст, прижав карандаш к краешку губы: «Вы... вы... смеётесь надо мной... Фили-и-ипп!» Такая требовательность к себе появилась у него после работы в театре.
— Люди платят за билеты, так что все должны меня слышать, даже те, кто сидит на галёрке!
После сдачи экзамена на бакалавра отец намерен записать меня на старейшие в Париже актёрские курсы Рене Симона, чтобы я овладел техникой сценического поведения. Его уважение к зрителю мне представляется основой его успехов.
— Это он, зритель, меня кормит, поэтому я обязан дать ему то, чего он от меня ожидает!
Отправляясь утром на студию, я вижу, как счастлив отец, рассчитывая найти «нечто такое», что превратит простую сцену в жемчужину всего фильма. Он уверен, что сумеет повеселиться. Вчерашний день забыт. Он чувствует себя заново родившимся, как и перед каждым представлением в театре.
Сразу же закипает работа. Мы расходимся по своим гримёрным. Его одержимое желание во всем добиваться совершенства проявляется и в желании быть вовремя на гриме.
— Никакой болтовни в коридорах, иначе мы опоздаем!
Он всегда пунктуален, то есть приходит заблаговременно. Сеанс перевоплощения подчас бывает трудным, например, когда приходится играть двойника комиссара. То есть быть Жювом, не будучи им: для этого ему добавляют морщин на подбородке и на шее, покрывают крахмалом веки. Он пользуется этим временем, чтобы разузнать, что болтают о фильме, комментируя слухи с присущим ему юмором. Но беспокойство уже овладело им.
Повторяя про себя текст роли, он стремится придать бровям движения, присущие знакомым ему персонажам комикса, добиваясь совершенства в том, что можно усовершенствовать. Он обдумывает свои сцены, чтобы они прозвучали более выразительно, чтобы и партнёры выглядели в наилучшем виде, — словом, весь погружен в работу. Затем, надев своё кепи, закутавшись в широкий плащ от сквозняков и в неизменных тёмных очках, чтобы ничто не отвлекало его, он направляется по длинным студийным коридорам в павильон. Отец страдал слабыми голосовыми связками и неизменно кутался в плащ, носил кепи или шерстяной шлем. Ему часто случалось оставаться без голоса.
По дороге Луи заставляет меня повторить мой текст.
— Всё хорошо. Не беспокойся, всё получится. Андре (Юннебель) будет руководить тобой рукой мастера.
В павильоне отец снимает очки. Лицо его проясняется. Оказавшись среди своих, он шутит, здороваясь со всеми рабочими. Ему очень дорога их реакция: они помогают ему понять, сколь удачна его игра. Услышав их смех после каждого дубля, он успокаивается. Ему всегда нужен зритель. Это не лицедейство: он просто убеждён, что его лучшие придумки могут появиться только в доброжелательной обстановке.
— Мы очень забавляемся в съёмочной группе, это так помогает в поисках новых находок! — говорит он.
В одном интервью Эдуар Молинаро очень тактично упоминает о некоторых стычках с отцом во время экранизации «Оскара» в 1967 году. Будучи режиссёром талантливым, но строгим, он не поощрял комические эскапады отца. Ни он, ни его группа не смеялись после очередного дубля. Такое отсутствие отклика очень мешало актёру: ведь все эти хорошо знакомые эффекты он уже использовал на сцене во время многих представлений. Он даже критиковал режиссёра, хоть тот и снял в конце концов превосходный фильм. Отец считал отсутствие восторгов на съёмке тормозом для своего творчества. Он не любил, когда его ограничивали в этом процессе, и был безжалостен к себе как на репетициях, так и при просмотре отснятого материала — чем никогда не манкировал.
— Я хочу убедиться, что сохранён ритм снятых сцен. Это трудно понять, пока они не смонтированы и нет музыки, но я всё равно могу заметить пробуксовку действия. А это может повлиять на успех картины.
И часто настаивал:
— Надо переснять! У меня невыразительный взгляд, это не годится!
После того как установлен контакт с группой, пора стать серьёзным, ибо близится начало съёмки первого плана. Отец успевает ещё поработать с актёрами. Проводит мини-репетиции в сторонке от занятых своим шумным делом людей, дабы найти верный тон сцене и предложить несколько своих придумок.
— Будет очень смешно, если у тебя внезапно заболит голова и ты перестанешь меня слушать.
Или:
— А тут ты начинаешь говорить, словно генерал де Голль.
Или ещё:
— Да, именно так! Ты его хорошо играешь, просто замечательно!
Подобно Жану Габену, который сказал в одном интервью: «Я люблю актёров! Они молодчаги!», отец своими коллегами тоже восторгался, неизменно переживал за них, интересовался их трудностями, их местом на афише. Иногда он добавлял сцену, чтобы обогатить маленькую роль, желая, чтобы всех его партнёров считали актёрами первого плана.
Оказавшись в перегретой прожекторами декорации, он ориентируется, организуя движения, как лётчик высшего пилотажа во время акробатического полёта. Тихо повторяет свой текст, стараясь не мешать гримёрше поправлять грим, а затем внимательно выслушивает указания режиссёра. Он всегда тщательно одет, ибо стремится выглядеть элегантно.
— Чтобы заставить людей смеяться, нет надобности надевать короткие штанишки и смешную шляпу. Все зависит от взгляда, от поведения.
На нём хорошо сшитый костюм, не слишком кричащей расцветки галстук, отглаженная сорочка, и он неизменно проверяет, всё ли на нём безупречно.
— Если есть пылинка на пиджаке, люди только это и заметят.
Отец вспоминает театр, где нет помрежей, обязанных следить за деталями одежды. Его Жюв не должен выглядеть ряженым: его следует принимать всерьёз, как настоящего комиссара жандармерии, чтобы ещё больше удивляться нелепым поступкам.
Когда Андре Юннебель обращается к нему, он выслушивает его, как ученик учителя.
— Очень важно, когда тобой хорошо руководят. Только режиссёр имеет возможность видеть фильм целиком, тогда как мы, бедные актёры, всего лишь играем сцену за сценой. И ещё: только он способен ободрить, внушить нам веру в себя.
В этих словах я вижу всю хрупкость профессии актёра, который нуждается в том, чтобы его направляли, дабы он мог лучше использовать свои придумки. Позднее он часто говорил мне о своём желании сняться у Романа Полански, с которым однажды обедал в отеле «Плаза Атене». Их взаимное уважение могло обернуться плодотворным сотрудничеством, если бы не личные проблемы, которые долго мешали этому великому режиссёру работать в кино.
— С ним мы бы сняли нечто иное! Помнишь его филигранную работу на картине «Бал вампиров»?
Как только в павильоне все готово к съёмке, начинается репетиция. Луи не играет в полную силу. Произнося негромко текст, он проигрывает сцену. В этом заключается специфика комического актёра, который боится заштамповаться и потерять непосредственность, а также не хочет, чтобы о нем судили поспешно по первому дублю.
— Надо всегда предупреждать, что ты не будешь смешить, иначе в тебя так и вопьются глазами! Мне хорошо было бы иметь в своём распоряжении два маленьких флажка: зелёный — смешно и красный — не смешно!
Когда звучит команда «Мотор! Начали!», я поражаюсь естественности актёров. Сам я не могу произнести, не зажимаясь, и двух слов! Но эти «священные чудовища» не хотят, чтобы люди подумали, будто всё им даётся просто. Отцу подчас трудно найти верный тон. Ему требуются иногда десять — пятнадцать дублей, пока он не скажет: «Мне кажется, этот дубль лучший!»
Это не нравится Жану Маре, который считает первый же дубль лучшим. Тогда арбитром выступает режиссёр:
— Успокойся, Жанно! Ты сыграл хорошо. Сделаем ещё один дубль для Луи!
В других случаях уже первый дубль был хорош для Луи, но не для Жана... Я не разбираюсь в этом, ибо нахожу все дубли отменными. В этот первый приход на студию меня поражает, сколько времени приходится ожидать актёрам, пока ставят свет. Луи усаживается на свой складной стульчик, надевает солнечные очки, оставаясь молчаливым и собранным, лишь иногда спрашивая: «Готово? Можно снимать?»
Спокойствие отца поражает меня. Его дублёра для установки света зовут Фабр. Я так никогда и не узнал его имени. Этого маленького и печального человека, который долгие часы мучился под лучами прожекторов, каждую минуту передвигаясь на несколько сантиметров по требованию оператора, все называют по фамилии — Фабр. Он работает дублёром де Фюнеса тридцать лет. Постепенно я постигаю механику создания фильма. Я никак не ожидал, что отец разбирается в технических тонкостях, а между тем он их знает наизусть: значение света, звука, обратной съёмки, панорамы, голоса за кадром.
— Видишь ли, если свет излишне освещает профиль, любой кривой зуб во рту может превратиться в чёрную дыру!
Когда вечером мы возвращаемся домой, он всячески меня поощряет, успокаивает. Я чувствую, как он счастлив, что я работаю вместе с ним.
— Я доволен отснятым материалом. Ты хорошо сыграл. Все заметят твои широко раскрытые голубые глаза! Ты больше не смотришь в пол!
Вскоре мы отправляемся в Неаполь, чтобы снять натуру на вершине Везувия. Летим на «каравелле». Это моё воздушное крещение. Отцу очень нравится самолёт, он подробно объясняет мне, какая у него скорость при взлёте, при полёте и при посадке. С гордостью говорит, какие мужественные и умелые люди пилоты. А потом вытягивается в своём кресле, вцепившись руками в подлокотники. Потому что не очень уверен, что всё пройдёт гладко, хотя не перестаёт повторять: «Теперь ты убедился, какая мощь в моторах!»
Родители любят Италию: в этой стране, по их мнению, во всём чувствуется хороший вкус.
— От памятника до простой скатерти — здесь всё так красиво!
Во время этой поездки я впервые живу в роскошных отелях, о которых до сих пор не имел понятия, ибо каникулы мы проводим в деревне или в нашем домике в Довиле. Постепенно привыкаю к ночным съёмкам, к трудным часам работы, долгим ожиданиям. Мы используем их, чтобы воздать должное местной кухне. Наконец-то Луи де Фюнес может запросто войти в ресторан или выпить кружку пива на террасе, не боясь толпы поклонников... Эти праздники обернутся для нас по возвращении несколькими килограммами лишнего веса!
Съёмки на Везувии довольно сложные. Каждый день нам приходится взбираться по горной тропинке в клубах дыма. Запах лавы проникает в лёгкие, доставка аппаратуры занимает кучу времени. Видя, что я приближаюсь к кратеру вулкана, чтобы помочь ассистенту оператора, родители пугаются, что я могу поскользнуться и упасть. Несмотря на все трудности, Луи играет так же азартно и правдиво, как на студии. Чтобы разрядить обстановку, он даже шутит:
— Знаете, Милен, с вашей внешностью вы никогда не выйдете замуж, имейте в виду!
Милен Демонжо смеётся, понимая, что он её по-дружески дразнит. Но дни кажутся долгими и утомительными, нам всё время мешают тучи и ветер. Ради четырёх минут на экране Андре Юннебель предусмотрел пять съёмочных дней.
Добравшись вечером до отеля, мы начинаем готовиться к ужину. И тут оказывается, что у отца нет нужного галстука!
— Это не тот! Нужен другой, голубой, где он? Придётся идти в пижаме!
Мама безуспешно убеждает его, что бежевый галстук ему подойдёт лучше. Он ещё пуще нервничает:
— Я хочу голубой! В этом я похож на шута!
Открыв ящики шкафа, он вываливает из них содержимое, перебирает рубашки и пуловеры... Напрасный труд — галстука нет!
— Всё, в ресторан не идём, поедим в номере, тут галстук мне не понадобится!
Через несколько минут мы входим в ресторан. Отец в бежевом галстуке... Подобные вспышки по мелочам у него всегда были связаны с бытовыми трудностями: с одеждой, машиной, пробками на дорогах. Повседневные неприятности раздражали его. Сильнее всего он злился, помнится, когда дарил маме электрический нож или кухонный комбайн. Битый час длилось чтение инструкции по применению, сопровождаемое бранью в адрес автора:
— Какой идиот её написал! Ничего понять нельзя! Придётся прочесть заново!
Переход к практике выглядел ещё хуже. Он нервничал и так нажимал на одну из кнопок, что ломал её. Десятки комбайнов находили таким образом последнее пристанище в нашей кладовке.
К счастью, ужин возвращает ему улыбку. Принятие пищи должно стать праздником, особенно в ресторане, и особенно в Италии. Перечисление официантом блюд приводит его в восторг, и он повторяет за ним с невообразимым акцентом: «Бистекка алла фиорентина! О-о-о!»
За ужином мы обсуждаем предстоящую прогулку по улицам Неаполя или поездку на Капри. Он пользуется этими свободными минутами, чтобы принадлежать только нам: ни слова о работе.
Мы часто ужинаем с супругами Динам. Отец высоко ценит Жака (Бертрана в «Фантомасах»), это простой человек, его старый приятель. Вообще-то он мало с кем соглашается поужинать. Малейшая расчётливость со стороны собеседника, малейший непонятный ему намёк или претенциозность в общении лишают его всякого желания разделить с ними приятные минуты.
Патрик
Жак Динам, Ги Гроссо и Мишель Модо составляли «ближний круг»: их верная дружба успокаивала отца. Они были членами его кинематографической семьи. В перерывах между двумя дублями, не теряя собранности, он мог свободно пошутить с ними. Макс Монтавон был его талисманом. Отец просто не мог не поручить ему хоть маленькую роль в своём фильме: надзирателя в «Фантомас разбушевался», метрдотеля в «Фантомас против Скотленд-Ярда», флейтиста в «Большом ресторане» [В российском (прим. автора сайта: в советском) прокате шёл под названием «Ресторан господина Септима».], учителя в «Больших каникулах», аптекаря в «Жандарме и жандарметках». Макс мог приходить к нам в гости, когда хотел, никогда не забывал про наши дни рождения, звонил почти ежедневно. Он знал всё про всех, но не позволял себе, к удовольствию отца, никакой скабрёзности. Если же он допускал какие-то вольности, следовало неизменное:
— Передаю трубку Патрику!
Отец знал, что я люблю слухи с сальным привкусом, которые Макс рассказывал мне, не допуская, впрочем, никакой вульгарности. Незадолго до ухода отца он умер от астмы. На похоронах родители встретили всех членов его семьи, с которыми не были знакомы. Направляясь к выходу, отец заметил одинокого господина, прятавшегося за колонной.
— Давай-ка поздороваемся с ним! Наверняка это друг Макса! — прошептал он маме.
И не ошибся! В этом проявился весь его характер с внезапными, хотя и обдуманными порывами: я уверен, например, что ещё во время заупокойной мессы он знал, что встретит этого человека, и был готов прилюдно выразить свою симпатию тому, кто на протяжении многих лет делил жизнь с его другом.