Морис Шевалье. «Мой путь и мои песни» (1977)
Глава 4. То здесь, то там. (страницы 182-184)
(Перевод Галины Трофименко)| страница 182 |
Разумеется, я с большим подъёмом работаю наедине с самим собой, совершенствуя отдельные приёмы, но как только я захочу доставить удовольствие кому-либо из друзей, так меня сковывает до такой степени, что на мне можно демонстрировать, как ведёт себя человек, у которого полностью отсутствует талант...
Ривьера. Сегодня ко мне на виллу «Люка» на несколько дней приезжает Шарль Буайе. Его возвращение во Францию — радостное событие, и я счастлив, что был среди тех, кто ратовал за то, чтобы он как можно скорее вновь встретился со своими соотечественниками. Боюсь, что нам не дадут спокойно провести эти несколько дней (а нам так нужно подвести итоги прошедших лет!), так как в этом году на Ривьере собрались, кажется, все «звёзды» Голливуда. Приходится заниматься дипломатией, иначе, сам того не желая, можешь кого-либо задеть, оскорбить.
Вместе с Шарлем Буайе побывали у Марселя Паньоля. Их также связывают долгие годы дружбы. За обедом говорили об актёрах, и Шарль сказал, что, по его мнению, самым великим среди них был Люсьен Гитри. Паньоль бурно протестует. Все, и он сам в том числе, понимают, что он несправедлив, но Паньоль не был бы Паньолем, если бы не вступил в этот спор с присущим ему жаром и комизмом. Когда наконец Шарль получает возможность вставить слово, он объясняет, почему преклоняется перед Люсьеном Гитри, и говорит, что если он, Буайе, что-то умеет, то это результат этого преклонения, так как он ходил смотреть Гитри каждый раз, когда выдавался свободный вечер.
Буайе рассказывает, что однажды он не был занят в театре целый месяц и каждый вечер (покупая себе билет) ходил смотреть Люсьена Гитри, изучал его мастерство. Шарль бесконечно благодарен великому актёру за то, чему он у него научился. В заключение он говорит, что ни богатство приёмов и красок, ни абсолютная естественность не способны выручить актёра, если у него нет ясного понимания роли.
| страница 183 |
Персонаж должен заявить о себе при первом же выходе на сцену. По тому, как он скажет: «Здравствуйте, сударь! Как поживаете?», — зритель должен почувствовать его характер.
И Шарль тут же, за столом, показывает, насколько различно в зависимости от роли можно произносить «Здравствуйте, сударь! Как поживаете?» Паньоль нервничает, ёрзает на стуле и наконец не выдерживает. Но если ты уже столько вкладываешь в слова: «Здравствуйте, сударь! Как поживаете?», то какой же смысл писать пьесу дальше? Этого вполне достаточно! Шарль не признаёт себя побеждённым, и спор продолжается. Оба непоследовательны и совершенно неотразимы.
Эл Стон принёс мне новую песню. Музыка восхитительна, но припев абсолютно неприемлем. Он гласит примерно следующее: всё-таки во Франции живут лучше, чем везде; там красивые девушки, прекрасное вино, все веселы и остроумны, изящны и свободны.
Не очень-то удобно, разъезжая по свету, долдонить, что у нас в стране люди счастливее, чем где бы то ни было. Песня мне нравилась, и я всё думал, как выйти из положения. Два дня ломал голову, и вот что у меня получилось:
Бывая в разных странах,Я вижу всякий раз,
С каким большим вниманьем
Весь мир глядит на нас, —
С вниманьем и волненьем,
Порою с изумленьем,
С досадой и сомненьем, Но должен он признать,
Что
Всё-таки во Франции,
Как много лет назад,
Колокола свободы
По-прежнему звонят
И людям доброй воли
«Мужайтесь!» — говорят.
Да, всё-таки во Франции
Звучит со всех сторон
Колоколов свободы
Весёлый перезвон,
И людям в целом свете
Несёт надежду он.
| страница 184 |
Мадлен Рено и Жан-Луи Барро завтракали у меня на вилле. С ней мне легко. С ним труднее. Человеку моего возраста он как-то не всегда понятен. Он считает, что жить в наше время — такое тревожное и неопределённое — увлекательно и что всё, что происходит на свете, поразительно, а значит, интересно. Барро недавно открыл, какие удивительные возможности заложены в импровизации, опирающейся, спешит он добавить, на прочный фундамент знаний. Я с ним согласен, потому что всю жизнь руководствовался этим правилом. Мысли его устремлены к новым временам.
Я пригласил их снова приехать будущим летом. Мне показалось, что он чувствовал себя в моём доме не вполне свободно, и я сожалею об этом, ибо искренне восхищаюсь его талантом. Мне очень хотелось, чтобы мы поняли друг друга. Их не так много, молодых или почти молодых людей, о которых в наши дни можно сказать, что они действительно принадлежат искусству.
Был на открытии музея в Антибах, где выставлено много полотен, рисунков Пикассо и образцы его нового увлечения — самые различные изделия из глины.
Я далёк от мысли, чтобы высказываться за или против его искусства, но если быть честным, должен признаться: меня оно не трогает. Я его просто не понимаю. Вероятно, у меня было бы такое же ощущение, окажись я в Китае, среди публики, которую китайские актёры заставляли бы умирать со смеху. Я бы внимательно слушал, но был бы вынужден признаться, что, поскольку ничего не понимаю, не могу вынести суждения.
Если Пикассо гений и его картины, написанные энное число лет назад, стали действительно представлять ценность для человечества, то, значит, взгляды и обычаи настолько изменились, что, завтракая, можно становиться головой вниз, ногами кверху. А почему бы и нет?
Человек из народа и так называемые представители светского общества никогда не смогут понять друг друга. Последние слишком пресыщены, слишком уверены в себе. Их ничто не удивляет, не волнует. Проявление восторга они считают недостатком воспитания. Они способны до вас снизойти, признать, но всё, что вы делаете, им безразлично. Они не знают, что происходит в сердце человека, творчество которого рождается в муках. Они только судят как критики, сами к творчеству непричастные. Немного презрительно, сверху вниз. Для них актёр любого жанра — это человек, который обязан их развлекать, раз ему платят. До него снисходят или утомлённо отворачиваются.
| страница 181 | Содержание | страница 185 |